Ошибки наших звезд[любительский перевод] - Джон Грин

— Как ты так выросла, что понимаешь вещи, которые вводят твою старую маму в замешательство? — спросила мама. — Кажется, что только вчера я объясняла семилетней Хейзел, почему небо голубое. Ты тогда думала, что я гений.

— Так почему небо голубое? — спросила я.

— Потому что, — ответила она. Я рассмеялась.

По мере того, как время приближалось к десяти, я все более и более нервничала: волновалась перед встречей с Августом; волновалась перед встречей с Питером Ван Хаутеном; волновалась, что мой выбор одежды был не очень хорош; волновалась, что мы не найдем нужный дом, потому что все дома в Амстердаме выглядели одинаково; волновалась, что мы потеряемся и никогда не найдем дорогу обратно в Философ; волновалась волновалась волновалась. Мама все пыталась говорить со мной, но я не могла по-настоящему слушать. Я была готова попросить ее сходить наверх и проверить, что Август уже проснулся, когда он постучал.

Я открыла дверь. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.

— Смешно, — сказал он.

— Не называй мои сиськи смешными, — ответила я.

— Я все еще здесь, — сказала мама. Но я заставила Августа покраснеть и достаточно вытолкнула его из игры, чтобы отважиться наконец взглянуть на него.

— Ты уверена, что не хочешь пойти? — спросила я маму.

— Я собираюсь в Рейксмюзеум[48] и Вонделпарк сегодня, — сказала она. — К тому же, я просто не понимаю эту книгу. Без обид. Поблагодари его и Лидевидж от нас, хорошо?

— Ладно, — сказала я. Я обняла маму, и она поцеловала меня в голову прямо над ухом.

Узкий белый дом Питера Ван Хаутена находился прямо за углом отеля, на Вонделстраат, лицом к парку. Номер 158. Август взял меня под руку, а другой рукой схватил кислородную тележку, и мы поднялись на три ступеньки к сине-черной лакированной входной двери. Мое сердце колотилось. Я стояла в одной закрытой двери от ответов, о которых я мечтала с того момента, как в первый раз прочла последнюю незаконченную страницу.

В доме раздавались басы, которые грохотали достаточно, чтобы сотрясать оконные рамы. Я подумала, а нет ли у Питера Ван Хаутена ребенка, которому нравится рэп.

Я схватилась за дверной молоток в форме львиной головы и настойчиво постучала. Ритм продолжал звучать.

— Может, он нас из-за музыки не слышит? — спросил Август. Он взялся за львиную голову и постучал в несколько раз сильнее.

Музыка прекратилась, сменившись шаркающими шагами. Скользнул приглушенный затвор. Еще один. Дверь со скрипом открылась. Пузатый мужчина с тонкими волосами, обвисшими челюстями и недельной бородой жмурился от солнечного света. На нем была светло-голубая мужская пижама, как в старых фильмах. Его лицо и живот были такими круглыми, а руки такими худыми, что он выглядел как шарик теста с четырьмя воткнутыми в него палками.

— Мистер Ван Хаутен? — спросил Август слегка сорвавшимся голосом.

Дверь захлопнулась. За ней я услышала, как заикающийся гнусавый голос крикнул: «ЛИИИ-ДЕ-ВАЙ!» (а до этого момента я произносила имя его ассистантки как «Лидевидж»).

Через дверь нам все было слышно.

— Они там, Питер? — спросила женщина.

— Там… Лидевай, там два подростковых явления за дверью.

— Явления? — спросила она с приятным голландским напевом.

Ван Хаутен стремительно ответил:

— Два фантома, призрака, упыря, пришельца, вне-земных явления, Лидевай. Как может человек, работающий над степенью по американской литературе, демонстрировать такие отвратительные способности к английскому языку?

— Питер, они не вне-земные существа. Это Август и Хейзел, молодые поклонники, с которыми вы переписывались.

— Они… что? Они… я думал, что они в Америке!

— Да, но вы пригласили их сюда, вы вспомните.

— Знаешь, зачем я уехал из Америки, Лидевай? Чтобы мне никогда больше не пришлось столкнуться с американцами.

— Но вы американец.

— Да, и это, кажется, неизлечимо. Но что касается этих американцев, вы должны велеть им сейчас же убраться, и сказать им, что произошла ужасная ошибка, что благословенный Ван Хаутен сделал риторическое предложение встретиться, не настоящее, что такие предложения всегда надо расссматривать символично.

Я думала, что меня вырвет. Я посмотрела на Августа, который пристально глядел на дверь, и увидела, как обвисают его плечи.

— Я этого не сделаю, Питер, — ответила Лидевай. — Вы должны встретиться с ними. Вы должны. Вам нужно с ними увидеться. Вам нужно увидеть, как важна ваша работа.

— Лидевай, вы сознательно ввели меня в заблуждение, чтобы это устроить?

Последовала долгая тишина, и наконец, дверь снова открылась. Он, словно метроном, качал головой от меня к Августу и обратно, все еще щурясь.

— Кто из вас Август Уотерс? — спросил он. Август неуверенно поднял руку. Ван Хаутен кивнул и сказал: — Ты уже разобрался с той чикулей?

После чего я в первый и единственный раз наблюдала взаправду потерявшего дар речи Августа Уотерса.

— Я, — начал он. — эм, я… Хейзел, ммм… Ну…

— Кажется, у этого парня какая-то задержка в развитии, — сказал Питер Ван Хаутен, обращаясь к Лидевай.

— Питер, — прикрикнула она.

— Ну, — сказал Питер Ван Хаутен, протягивая мне руку, — это в любом случае удовольствие, встретить настолько онтологически невозможных существ.

Я пожала его опухшую руку, а затем он протянул руку Августу. Интересно, а что значит онтологически. Неважно, мне все равно нравится. Мы с Августом вместе были в Клубе невозможных существ: мы и утконосы с их клювами.

Конечно, я надеялась, что Питер Ван Хаутен будет вменяемым, но мир — не фабрика по исполнению желаний. Самое важное было то, что дверь была открыта, и я переступала порог, чтобы узнать, что случается после конца Высшего страдания. Этого было достаточно. Мы последовали за ним и Лидевай вовнутрь, мимо огромного дубового стола с всего лишь двумя стульями, в жутковато стерильную гостиную. Она была похожа на музей, за исключением того, что на пустых белых стенах не было картин. Если не учитывать диван и одно кресло, оба из черной кожи и стали, комната казалась пустой. Потом я заметила два больших черных пакета для мусора, полных и завязанных, за диваном.

— Мусор? — пробормотала я, вроде бы, достаточно тихо, чтобы не услышал никто, кроме Августа.

— Почта от поклонников, — ответил Ван Хаутен, садясь в кресло. — Восемнадцать лет. Не могу открыть. Слишком страшно. Ваши послания стали первыми, на которые я ответил, и смотрите, к чему это меня привело. Я, честно говоря, нахожу существование читателей в целом непривлекательным.

Это объясняло, почему он ни разу не ответил ни на одно мое письмо: он их и не читал. Почему он вообще их хранил, стоящими в этой строгой и иначе бы пустой гостиной. Ван Хаутен забросил ноги на тахту и скрестил тапочки. Он указал на диван. Мы с Августом сели рядом друг с другом, но не слишком.

— Не хотели бы вы позавтракать? — спросила Лидевай.

Я начала говорить, что мы уже поели, но Питер перебил меня:

— Для завтрака чересчур рано, Лидевай.

— Ну, они из Америки, Питер, так что в их телах сейчас уже вторая половина дня.

— Тогда для завтрака слишком поздно, — сказал он. — Как бы то ни было, вторая половина дня в теле или нет, нужно насладиться коктейлем. Вы пьете скотч? — спросил он меня.

— Пью ли я…эм, нет, спасибо, — сказала я.

— Август Уотерс? — спросил Ван Хаутен, кивая в сторону Гаса.

— Эмм, нет, не нужно.

— Тогда только мне, Лидевай. Виски с водой, пожалуйста. — Питер обратил свое внимание к Гасу, спрашивая: — Знаешь, как в этом доме подают скотч с водой?

— Нет, сэр, — сказал Гас.

— Мы наливаем скотч в стакан и вызываем в мозгу мысль о воде, а затем мы смешиваем реальный виски с абстрактной идеей воды.

Лидевай сказала:

— Может, сначала немного завтрака, Питер?

Он посмотрел на нас и театрально прошептал:

— Она думает, что у меня проблемы с выпивкой.

— И я думаю, что солнце взошло, — ответила Лидевай. Однако она повернулась к бару в гостиной, дотянулась до бутылки с шотландским виски и налила полстакана. Она принесла его ему. Питер Ван Хаутен хлебнул, а затем выпрямился в кресле.

— Такой прекрасный напиток заслуживает лучшей позы, — сказал он.

Я осознала свою собственную посадку и немного подобралась на диване. Я поправила канюлю. Папа всегда говорил мне, что можно оценивать людей по тому, как они относятся к официанткам и ассистенткам. По этой мерке Питер Ван Хаутен был, возможно, самым противнейшим из кретинов.

— Так вам нравится моя книга, — сказал он Августу после еще одного глотка.

— Да, — сказала я, говоря за Августа. — И да, мы — ну, то есть Август, — он сделал встречу с вами своим Желанием, чтобы мы смогли приехать сюда, чтобы вы смогли рассказать нам, что случается после конца Высшего страдания.